Неточные совпадения
Г-жа Простакова. Ты же еще, старая ведьма, и разревелась. Поди, накорми их
с собою, а после обеда тотчас опять сюда. (К Митрофану.) Пойдем со мною, Митрофанушка. Я тебя из глаз теперь не выпущу. Как скажу я тебе нещечко, так
пожить на свете слюбится. Не век тебе, моему другу, не век тебе учиться. Ты, благодаря Бога, столько уже смыслишь, что и сам взведешь деточек. (К Еремеевне.)
С братцем переведаюсь не по-твоему. Пусть же все добрые люди увидят, что
мама и что мать родная. (Отходит
с Митрофаном.)
Про
маму же
с Лизой мне давно уже стало известно, что они обе (для моего же спокойствия, думал я) перебрались наверх, в бывший мой «гроб», и даже подумал раз про себя: «Как это могли они там вдвоем поместиться?» И вдруг теперь оказывается, что в ихней прежней комнате
живет какой-то человек и что человек этот — совсем не Версилов.
И
мама, — как могла она
жить с ним, коли так?
— Да кто у нас знакомые: у папы бывают золотопромышленники только по делам, а
мама знается только со старухами да старцами. Два-три дома есть, куда мы ездим
с мамой иногда; но там еще скучнее, чем у нас. Я замечала, что вообще богатые люди
живут скучнее бедных. Право, скучнее…
Аня. Приезжаем в Париж, там холодно, снег. По-французски говорю я ужасно.
Мама живет на пятом этаже, прихожу к ней, у нее какие-то французы, дамы, старый патер
с книжкой, и накурено, неуютно. Мне вдруг стало жаль
мамы, так жаль, я обняла ее голову, сжала руками и не могу выпустить.
Мама потом все ласкалась, плакала…
— Ну, оставь,
мама! — сказал Павел. — Матвей Иванович хороший человек, не надо его сердить. Мы
с ним
живем дружно. Он сегодня случайно при свидании — обыкновенно присутствует помощник начальника.
Соня. Лежи и слушай! Кончим мы
с ним наши науки и будем
жить дружно, ярко, хорошо! Нас будет четверо,
мама, четверо смелых, честных людей!..
Тетушке Клеопатре Львовне как-то раз посчастливилось сообщить брату Валерию, что это не всегда так было; что когда был
жив папа, то и
мама с папою часто езжали к Якову Львовичу и его жена Софья Сергеевна приезжала к нам, и не одна, а
с детьми, из которых уже два сына офицеры и одна дочь замужем, но
с тех пор, как папа умер, все это переменилось, и Яков Львович стал посещать maman один, а она к нему ездила только в его городской дом, где он проводил довольно значительную часть своего времени, живучи здесь без семьи, которая
жила частию в деревне, а еще более за границей.
Яков (не сразу). Я не умею ответить тебе… Всё это случилось так вдруг и раздавило меня. Я
жил один, точно крот,
с моей тоской и любовью к
маме… Есть люди, которые обречены судьбою любить всю жизнь одну женщину… как есть люди, которые всю жизнь пишут одну книгу…
Елена. Что же,
мама… это для меня партия хорошая. Чего ж ждать-то? Мы
живем на последнее, изо дня в день, а впереди нам грозит нищета. Ни к физическому, ни к умственному труду я не способна — я не так выросла, не так воспитана. (Со слезами). Я хочу
жить,
мама,
жить, наслаждаться! Так лучше ведь идти за Андрюшу, чем весь свой век сидеть в бедном угле
с бессильной злобой на людей.
Мама из коры умеет делать лодочки, и даже
с парусом, я же умею только есть смолу и обнимать сосну. В этих соснах никто не
живет. В этих соснах, в таких же соснах,
живет пушкинская няня. «Ты под окном своей светлицы» — у нее очень светлое окно, она его все время протирает (как мы в зале, когда ждем дедушкиного экипажа) — чтобы видеть, не едет ли Пушкин. А он все не едет. Не приедет никогда.
Вторым же вопросом батюшки, еще более, хотя иначе меня удивившим, было: «
С мальчишками целуешься?» — «Да. Не особенно». — «
С которыми же?» — «
С Володей Цветаевым и
с андреевским Борей». — «А
мама позволяет?» — «
С Володей — да, а
с Борей — нет, потому что он ходит в Комиссаровское училище, а там, вообще, скарлатина». — «Ну и не надо целоваться, раз
мама не позволяет. А какой же это Цветаев Володя?» — «Это сын дяди Мити. Но только я
с ним очень редко целуюсь. Раз. Потому что он
живет в Варшаве».
— И хорошо делаешь: бедному мальчику немного осталось
жить… Но когда он оставит тебя, ты не останешься одна.
С тобою будет твоя новая
мама!
По Тульской губернии у нас много
жило родственников-помещиков — и крупных и мелких. Двоюродные дедушки и бабушки, дядья. Смидовичи, Левицкие, Юнацкие, Кашерининовы, Гофштетер, Кривцовы, многочисленные их родственники. Летом мы посещали их, чаще всего
с тетей Анной.
Мама была домоседка и не любила выезжать из своего дома. Тетя Анна все лето разъезжала по родственникам, даже самым дальним, была она очень родственная.
Мама, как узнала, пришла в ужас: да что же это! Ведь этак и убить могут ребенка или изуродовать на всю жизнь! Мне было приказано ходить в гимназию
с двоюродным моим братом Генею, который в то время
жил у нас. Он был уже во втором классе гимназии. Если почему-нибудь ему нельзя было идти со мной, то до Киевской улицы (она врагу моему уже была не по дороге) меня провожал дворник. Мальчишка издалека следил за мною ненавидящими глазами, — как меня тяготила и удивляла эта ненависть! — но не подходил.
Я не знаю, зачем это
мама не позовет его к себе
жить и запрещает нам видаться
с ним.
"Поклонись дяде, мой сердечный мальчуган,
живи с ним, он тебя выняньчает лучше
мамы".
Я
жила в Яссах на конце города; закутавшись, видала иногда свою дочь в прогулках
с мамою, но никогда не смела показать свое лицо ни ей, ни слугам княжеским, потому что Мариорица и тогда была в меня вся вылита.